Анна Достоевская была женщиной во всех смыслах неправильной. И по нынешним временам и по меркам девятнадцатого столетия. Не безропотно, но философски, позволяла супругу проигрывать последние копейки в рулетку. С неженским усилием тянула чужие долги и терпела родственников-прихлебателей. Не умевшая радоваться «бесполезным, но изящным» подаркам она чуть ли не со слезами упрашивала мужа не экономить на книжках. Многодетная мать, сумевшая наладить и хозяйство, и семейный бизнес – много ли таких встретишь? «Ну, какая ты женщина? – кричал великий писатель, - Ты моя прелестная, чудная Анечка, и другой такой на свете нет!»

И чтоб не воображал

Анна Сниткина никогда не была хозяйкой своей судьбы, но, без сомнения, она была ее подругой. Этой взбалмошной тетке, пишущей человеческие жизни, Анна Григорьевна почти не перечила, зато всегда чутко прислушивалась к ее советам. Роковые знаки молодая стенографистка видела даже там, где их не было. Разглядела она такой знак и в предложении поработать на Достоевского. И как иначе? «Неточку Незванову» в юности она затерла до дыр, за что и получила в семье соответствующий псевдоним. Не один стакан слез пролился на страницы «Записок из мертвого дома». И тут вдруг - к нему, к самому… классику… небожителю!

От растерянности и счастья девушка даже не смогла определиться с образом работодателя. Писатель представлялся ей то толстым и лысым стариком, то худым и высоким и непременно хмурым. Да, в общем, он и, правда, предстал перед ней невеселым. Классик был рассеян, подавлен, говорил невпопад, а вместо того, чтоб начать диктовать роман, рассказал о том, как его когда-то чуть не расстреляли. Двадцатилетняя барышня была тронута до глубины души, однако виду не подала. Еще перед визитом она настроилась держать себя строго и независимо, дабы избалованный вниманием поклонников писатель не воображал себе всякого.

Он и не воображал. Припертый к стенке кредиторами и издателем он думал только о том, как закончить работу в срок. В век Донцовых роман, написанный за три недели, не кажется чем-то фантастическим, в неторопливом девятнадцатом веке такой подвиг казался немыслимым. Вот и расхаживал Федор Михайлович по кабинету, жутко нервничая, когда терял мысль, теребил волосы, да все переспрашивал имя своей помощницы.

Опомнился гений лишь, когда диктовал последние главы. Виной ли тому было сиреневое платье прехорошенькой стенографистки, ранее приходившей в безликих черных одеждах, успех ли задуманного предприятия с романом-скороспелкой, уже никто не скажет. Известно только, что в этот день, день своего рождения и канун сдачи рукописи, Достоевский вдруг осознал, что без такой помощницы он не обойдется и впредь. Он вдруг увидел, что у помощницы-то его «доброе сердце», и что она «умеет любить», и что непременно «будет счастлива». Так почему бы, смекнул классик, не быть и ему заодно с ней счастливым.

Главное, чтобы без пошлых сцен

Через несколько дней Федор Михайлович сделал Анне предложение. И, конечно, отнюдь не то, от которого трудно отказаться. Сорок четыре года, ни жилья, ни перспектив оное завести, куча долгов, скверный характер – сомнительное счастье для двадцатилетней красавицы из хорошей семьи. Тут бы девушке и включить голову, ведь ясно же, как день, что не стоит связывать жизнь с человеком, который закладывает последние ложки и единственную шубу зимой. И стоило бы, конечно, подумать, что даже ипотеку тридцать лет платить веселее, чем долги покойных родственников, но… Анна согласилась.

И то не был внезапный порыв. И девичий рассудок не помутился вследствие игры эндорфинов. То было обдуманное решение тщательно взвешенное, пусть и на особо устроенных весах. «Моя любовь была чисто головная, идейная, - сознавалась Достоевская в дневнике. - Это было скорее обожание, преклонение перед человеком, столь талантливым и обладающим такими высокими душевными качествами. Это была хватавшая за душу жалость к человеку, так много пострадавшему, никогда не видавшему радости и счастья». Для любого гения такая жертва – прямо то, что доктор прописал, для трепетных муз – серьезное испытание.

Вскоре влюбленные прочли в газете шутливый фельетон о женитьбе писателя. Кто-то из товарищей классика, несомненно, посвященный в детали описал, как «один из самых известных наших романистов, немного рассеянный и не отличающийся большой аккуратностью в исполнении обязательств, заключаемых им с издателями его сочинений, вспомнил в конце ноября, что к 1 декабря он должен написать роман». По версии анонимного сочинителя, к концу срока возникли затруднения с финалом, который никак не писался: «Герой романа был вдовец, уже не молодых лет и не красавец, и влюблен в молодую хорошенькую женщину. Надобно было кончить роман какой-нибудь естественной развязкой, без самоубийства и пошлых сцен. Мысли не шли на ум автору, его длинные волосы уже начинали значительно страдать от этого, а между тем для окончания романа оставалось только два дня. Он уже стал было приходить к убеждению, что лучше заплатить неустойку, как вдруг его сотрудница, до тех пор исполнявшая молча обязанности стенографа, решила посоветовать романисту довести свою героиню до сознания, что она разделяет внушенную ею любовь».

В действительности все было несколько не так, хотя без литературных импровизаций и не обошлось. Федор Михайлович и, правда, решил на первых порах прикрыться консультацией относительно якобы нового романа о бедном и немолодом художнике, влюбленного в молодую красавицу. То ли сочинитель боялся реальной отставки и оставлял возможность для отступления, то ли хотел сделать признание более эффектным. Стенографистка развеяла все его сомнения. «Если, как вы говорите, ваша Аня не пустая кокетка, а обладает хорошим, отзывчивым сердцем, почему бы ей не полюбить вашего художника? – ответила она писателю. - Что в том, что он болен и беден? Неужели же любить можно лишь за внешность да за богатство? И в чем тут жертва с ее стороны? Если она его любит, то и сама будет счастлива, и раскаиваться ей никогда не придется!»

В общем, сыграли свадьбу, и переехала Анна Григорьевна на съемную квартиру к супругу. А там ее окружила толпа бедных родственников под предводительством пасынка Павла. Великовозрастный детина считал, что отчим, которого он, впрочем, всегда называл либо отцом, либо старикашкой, обязан ему по гроб жизни. Не желавший марать себя работой, и привыкший делить гонорары писателя в свою пользу, он, разумеется, не смог подружиться с новой хозяйкой. Пакостил он мелко, но регулярно, и, само собой, исподтишка, демонстрируя при главе семейства безмерное уважение к его выбору. На глазах у папа Паша поднимал оброненные Анной салфетки, ухаживал за ней во время ужинов, наедине же шипел, что непременно выживет молодую барыню если не из дому то со свету.

Мужу Анна не жаловалась, не желая подбрасывать поленьев в костер. Уверенности в том, что супруг твердо станет на ее сторону, еще не было. Тогда Достоевская решила уехать. Далеко и надолго. Чтоб не дотянулись. Федору Михайловичу идея понравилось – кредиторы становились все настырнее, а денег не прибавлялось. Но поездка за границу чуть не расстроилась из-за очередного раздербанивания пасынком и женой покойного брата крупного гонорара Федора Михайловича. Анна Григорьевна назло врагам заложила приданное – не велика цена за семейное счастье.

О гардеробе и других вредных пристрастиях

Вдали от родины супруги наконец предались счастью быть наедине друг с другом и горестям вечного безденежья. Впрочем, последнее молодую и еще бесконечно наивную Анну Григорьевну волновало несильно, куда серьезнее был страх, что ее талантливый и без меры чувствительный супруг кинется с моста из-за ее какой-нибудь неловкости или неделикатности. Истинная сущность гения, порой грубого и нетактичного, упрямого и спесивого, никак не хотела открыться влюбленной Анне.

О, как бичевала себя она на страницах дневника за то, что посмела обидеться, когда Федя заметил ей, что она вышла в прохудившихся перчатках, какие страшные картины живописала! «Мне представилось, что он меня разлюбил и, уверившись, что я такая дурная и капризная, нашел, что он слишком несчастлив и бросится в Шпрее, - записала она в день ссоры. - Затем мне представилось, что он пошел в наше посольство, чтоб развестись со мной».

Больше таких грубых ошибок Анна не совершала – о том, что сапоги ее были латаны-перелатаны, она молчала, как партизан, ведь муж страсть, как не любил старой обуви. Лишь однажды она излила на страницы своего бумажного поверенного свои печали: «Я хожу в рваном платье, в черном, гадко одетая, но я ему ничего не говорю, что мне, может быть, очень хотелось бы одеваться порядочно… авось он сам догадается, авось сам скажет, что вот надо и тебе купить платьев летних, они же здесь ведь так недорого стоят. Ведь о себе он позаботился». До супруга этот порыв так и не дошел. Согласитесь сегодня, когда редкий муж не знает, что главная проблема супруги «нечего одеть» и слишком маленький шкаф, такое самоотречение видится почти первобытной дикостью.

Поразительно, как стойко перенесла Достоевская увлечение мужа рулеткой – заразой, что в считанные часы уничтожала семейный бюджет, рассчитанный на месяцы. Анна не только не пилила мужа за слабую волю, но и утешала его после проигрышей и отдавала последнее, чтобы тот попытал счастья вновь. Анна Григорьевна, полагаясь на волю судьбы, верила, что когда-нибудь «эта глупая идея о выигрыше у него выскочит из головы».

Она готова была дойти с мужем до самого края, только бы он остановился сам. Она принесла в жертву покой и подарки мужа. Он ведь не брезговал ни серьгами, ни платьями, ни даже обручальными кольцами, многие из дорогих сердцу вещей навсегда затерялись в ломбардах Бадена. Она даже попробовала играть сама. Одна. Чтобы понять, чтобы разобраться, чего же так не хватает в жизни супругу. Исследование, однако, сорвалось, - в игорном доме она некстати пересеклась с мужем. Он был страшно зол. Анна поняла, что проигрывать самой, чтоб меньше досталось мужу, не ее метод. Ей ничего не оставалось, как только принять судьбу. Этим и взяла. Анна победила – скоро Достоевский завязал. Сам.

Эта была первая, но не единственная победа Анны Григорьевны. Только сила ее заключалась отнюдь не в слабости. Она никогда не давила на жалость, не прибегала к безотказному мокрому методу, позволяя себе всплакнуть лишь в отсутствие мужа. Вся ее сила заключалась в бесконечной любви, как бы высокопарно это ни звучало. Анна Григорьевна выбрала для себя нелегкую участь – быть рядом и вечно спасать. Эту роль примеряют на себя многие «несчастные жены», но редко кто близкого любит больше, чем собственные страдания, и лишь единицы проходят этот путь до конца. Достоевская же доказала на практике – любовь преображает, принятие очищает. Супруг отразил это в лучших своих романах, и доказал на деле – на последние деньги покупал букеты и отыскивал для беременной Анечки дефицитные на чужбине рыжики.

И ревность, и беда, и счастье

Это поначалу Достоевский артачился и раздражался (искал подвоха), а к концу первого года все ж смягчился и подобрел. Если в первые месяцы обзывал благоверную в стычках «проклятой гадиной», сетовал, что она такая, как все, и хорохорился, что под башмак его не загнать, то к зиме запел по-другому, говорил, что с Анечкой он, как у Христа за пазухой. Много позже Некрасов замечал ему, что строптивый писатель, кажется, таки пробрался под каблучок супружницы, но Достоевский в ответ только хвалился, что просто живут они очень дружно.

Но не чужды, однако, были Анне Григорьевне и чисто женские слабости. Она ревновала. Причем, мелко, исподтишка. Как ревнуют самые среднестатистические кислые матроны, вечно подозревая и вечно выискивая доказательства. Анна не могла совладать с собой, чтобы не вскрыть пару раз письма от бывшей пассии Федора Михайловича, эмансипированной кокетки Сусловой, а однажды даже устроила за супругом настоящую слежку. Письмам Достоевская давала такие же «матронные» оценки, язвительные и самовозвышающие: «Это было очень глупое и грубое письмо, не выказывающее особенного ума в этой особе». Однако тут же Анна Григорьевна спешила оправдать себя: «Дело, конечно, дурное, но что же делать, я не могла поступить иначе… Я боялась, чтобы старая привязанность не возобновилась и чтобы его любовь ко мне не прошла». К счастью таких эпизодов было немного и у молодой жены гения хватило сил ничем себя не выдать. Вскоре подозрения и вовсе улетучились.

Сплотило семью общее счастье ожидания дочки Сони и общее горе ее потери через три месяца после рождения. «Я не в силах изобразить того отчаяния, которое овладело нами, когда мы увидели мертвою нашу милую дочь, вспоминала Достоевская женевский период. - Глубоко потрясенная и опечаленная ее кончиною, я страшно боялась за моего несчастного мужа: отчаяние его было бурное, он рыдал и плакал, как женщина». Федор Михайлович, в свою очередь, переживал за чувствительную свою супругу и поспешил развеять ее скорбь хотя бы переменой обстановки.

Оправились Достоевские нескоро, даже слепящее солнце Милана не могло растопить сердца убитых горем родителей. Вкус к жизни вернулся лишь во Флоренции – здесь судьба объявила им, что вновь благословляет их брак и дарует новое счастье. На этот раз Достоевский опекал супругу с каким-то совсем уж нездоровым рвением, даже спрятал от жены часть «Войны и мира», где описывалась смерть жены Болконского в родах. Благо избыточность мер не пошла во вред и новая беременность разрешилась благополучно – на свет появилась девочка Люба.

Вскоре увеличившееся семейство обосновалось в Дрездене, где и зажило, тихой, скучной и счастливой жизнью. Денег все также катастрофически не доставало – переводов за главы «Идиота» хватало только на пропитание, уплату процентов за заложенное в Петербурге приданное и материальную помощь пасынку, руки которого оказались длиннее, чем предполагала молодая Достоевская. Зато была любовь, полное, теперь уже без сомнения для обоих, взаимопонимание и оптимизм. О своем положении супруги даже сочиняли короткие стишки. Федор Михайлович в шутку сетовал:

- Два года мы бедно живем,
Одна чиста у нас лишь совесть.
И от Каткова денег ждем
За неудавшуюся повесть.

Анна Григорьевна его в ответ журила:

- Ты с Каткова деньги взял,
Сочиненье обещал.
Ты последний капитал
На рулетке просвистал,

Еще через два года обмен рифмованными любезностями уже не спасал, жить вдали от России стало невыносимо. Мастер затосковал по русскому духу, объявил, что «погиб» на чужбине и более в таких условиях писать не может. Делать нечего, Анна Григорьевна наскребла последнее на билеты, подобрала незаложенные еще вещи, подобрала и живот, уже полный новым благословением брака, и под руку с супругом отправилась на вокзал.

Борьба с кредиторами

В Россию Достоевские вернулись другими. Резкий и строптивый Федор Михайлович, стал уступчивее и мягче, Анна Григорьевна, напротив, сделалась жестче и рассудительней. Внутрисемейная гармония от перемены характеров не нарушилась, а вот соскучившимся родственникам пришлось несладко. Более других истосковался, понятно, «сыночек» Паша, исстрадался настолько, что не мыслил больше отдельного проживания от своего «высокочтимого отца». На радостях он даже подыскал квартиру на восемь комнат, причем четыре из них определил для себя. Анна Григорьевна с улыбкой сообщила, что не намерена мешать личной жизни молодого человека детскими криками. Жалобы Павла «отцу» тоже остались неудовлетворенными. «Я все хозяйство предоставил жене, как она решила, так и будет», - пожал плечами в ответ на претензии Федор Михайлович.

Теперь омрачить жизнь Достоевских могли лишь кредиторы, быстро прознавшие о возвращении в Петербург известного писателя. Но и их Анна решила взять на себя. В тайне от мужа, она переговорила с самыми нетерпеливыми и сумела обрисовать ситуацию так, что те сразу поняли: лучше ждать по-хорошему.

Сильнее других кочевряжился противный торговец Гинтерштейн, он спал и видел признанного литератора в позорной «долговой яме», грозился описать имущество. Пришлось объяснить жадному до чужого несчастья господину, что план его нежизнеспособен за неимением у Достоевского никакого имущества (все немногое, что семья приобрела по возвращении, Анна записала на себя). Еще несговорчивый кредитор узнал, что заключения в Тарасов дом писатель не особенно то и страшится, готов честно «отсидеть» до погашения долга и оценить щедрость «кормовых» от векселедержателя (кредиторы обязаны были сами обеспечивать содержание должников). Знал бы классик, как блефовала супруга! Но он к счастью остался в неведении, и цель, как часто бывает в жизни, опять оправдала средства.

Скрывала от мужа Анна и общение с другими кредиторами. Он временами что-то подозревал, мучил супругу расспросами, упрекал в скрытности, но она держалась. «Я не могла быть всегда откровенной с Федором Михайловичем, - объясняла она в мемуарах. - Ему был необходим покой для успешной работы. Неприятности же обыкновенно вызывали припадки эпилепсии».

Когда кредиторы чуть успокоились, у Достоевской появилась возможность разобраться, кому, за что и сколько задолжал ее любимый муж. О право, лучше бы она в эти дебри не лезла, поскольку выяснилось, что половина кредиторов – просто-напросто жулики. Многие, с кем рассчитался еще покойный брат Михаил, не стеснялись приходить к писателю повторно, плакались об утере векселя и добивались получения новых бумаг. Достоевский никому не отказывал, чем сам себя и наказал. «Для уплаты этих фиктивных долгов Федору Михайловичу приходилось работать сверх сил и, тем не менее, отказывать и себе, и всей нашей семье не только в довольстве, в комфорте, но и в самых насущных наших потребностях, - вспоминала Анна Григорьевна. - Как счастливее, довольнее и спокойнее могли бы мы прожить эти четырнадцать лет нашей супружеской жизни, если бы над нами не висела всегда забота об уплате долгов». Эту лямку супруги тянули тринадцать лет.

Бизнес-вумен всем назло

Немного поправил положение маленький семейный бизнес. Конечно же, организованный Анной Григорьевной. Ее целиком захватила идея издавать романы мужа без посредников. Тот факт, что все смельчаки-писатели, пустившиеся до них в такие авантюры, потерпели крах, ее не смутил. К делу Достоевская подошла со всей своей основательностью, провела маркетинговое исследование книжного рынка, изучила типографскую кухню, составила бизнес-план. По ее расчетам, издание «Бесов» в количестве 3500 экземпляров могло принести порядка 4000 чистой прибыли, и это с учетом нехилых уступок книготорговцам.

Друзья и знакомые, узнав о грандиозных планах Анны Григорьевны, стали наперебой отговаривать, советовали одуматься. Но тщетно, главной поддержкой она уже заручилась, муж был только за и даже согласился взять на себя в будущем переговоры с владельцами книжных лавок. Вот только коммерсант-переговорщик из него вышел никудышный, первая же сделка, что ему предложили, была крайне невыгодной. Один торговец согласился взять двести книг на реализацию с уступкой в 50% и рассрочкой платежа на два года. Анна решила пойти другим путем.

Вскоре объявление об издании «Бесов» вышло в газете «Голос». Тираж издания, конечно, уступал посещаемости современных интернет-барахолок, но задачу свою объявление выполнило на пять с плюсом. В тот же день, прямо с утра в дом Достоевских повалили мелкие лавочники. Брали понемногу, по 10-20 экземпляров. Отпускала товар сама Анна Григорьевна. Держалась при этом любезно, но строго, меньше 20% не скидывала, объясняя на пальцах покупателям, что даже с такой уступкой в накладе они не останутся. Лед тронулся. К двенадцати подоспел и человек от книготорговца, с которым не сумел договориться Федор Михайлович. Посыльный объявил, что хозяин готов взять двести штук на комиссию, как и было оговорено с Достоевским. Анна отказала, пояснила, что продажами заведует она и только она, на комиссию книг не дает, и берет только наличные. Тот помялся, но согласился взять 50 книг.

Анна порхала. Заметив такое ее настроение, проснувшийся супруг даже шутливо заметил: «Ты, пожалуй, одну книгу уже успела продать?». В ответ Анна показала стопку кредиток и пачку из трехсот рублей. После обеда пошли новые покупатели, возвращались и утренние за новым запасом. За год ушел почти весь тираж, чистой прибыли семья получила даже больше чем, ожидала. Осчастливили самых назойливых кредиторов. Радости Анны не было границ. Радовалась она не столько деньгам, сколько новому удачному делу, захватившему ее на всю оставшуюся жизнь. Дело шло до того хорошо, что слух об этом долетел и до Москвы. Позже Анна Григорьевна консультировала Софью Толстую, тоже решившую самостоятельно издавать труды супруга.

«Ипотечное» счастье

Не забывала Анна Григорьевна и о традиционном своем женском предназначении – создании уюта, хранении очага. Мечтавшая обеспечить мужу тихую и спокойную жизнь, лучшие условия для работы, она свила гнездышко вдали от Петербурга в маленьком курортном городке. Отдохнуть в Старой Руссе посоветовал родственник Достоевского, он похвалил местечко за тишину, пользу для детского здоровья и дешевизну. Бюджетный вариант летнего отдыха показался Анне, привыкшей на всем экономить, весьма заманчивым.

В Руссу Достоевские просто влюбились. Да и любой втрескается с первого взгляда. Тут вам и тенистые аллеи в парках санатория, и журчащие речки, прячущиеся в зарослях ивы, и золоченные кресты древних церквей, и аккуратные купеческие домишки. Тишина, покой, природа, простота и естественность. Здесь Федор Михайлович дал жизнь «Карамазовым», и здешние монастыри живописал в последнем своем романе. А ведь всего этого могло бы и не быть. Погостили бы пару сезонов, да вернулись в душную и сырую столицу скитаться по съемным квартирам. Но Анна Григорьевна вновь устроила все как нельзя лучше.

Однажды, ломая голову над вечным вопросом, на чем бы еще сэкономить без ущерба для здоровья семьи, Достоевская придумала остаться в Старой Руссе и на зиму. Прикинула баланс дебета с кредитом, посчитала городские издержки и ужаснулась: одна квартира с дровами в столице съедала тысячу. Жилье в провинции не в пример дешевле – зимой пятнадцать-двадцать рублей в месяц. К тому же открылась возможность экономии на переездах весной и осенью из города на дачу и обратно. После смерти журналисты назовут Достоевскую скупердяйкой.

Зимовка удалась. Дети окрепли, поздоровели. На поправку пошел и Федор Михайлович, успокоились нервы, уменьшились эпилептические припадки. Да и в творческом плане – год выдался плодотворным. Достоевский разродился «Подростком», а Анна Григорьевна вторым сыном Алешей. После этого счастливейшего события надолго покидать благословенные места Достоевские уже не могли. А через два года Анна Григорьевна исхитрилась и в долг с рассрочкой приобрела полюбившуюся дачу в собственность. Двухэтажный зеленый дом, и поныне стоящий на берегу Перерытицы, стал первой и единственной личной недвижимостью Достоевских.

Как выстраданы «Карамазовы»

Здесь бы и умереть. Смерть и пришла в дом Достоевских. Вот только забрала старая ведьма самого младшего и безгрешного – маленького Алешу. Можно представить себе потрясение супругов. Описать едва ли возможно. Поначалу Анна старалась держаться. Ради других детей, ради мужа. Чтобы хоть несколько успокоить Федора Михайловича она упросила его поехать с приятелем философом Соловьевым в Оптину Пустынь. А отправив мужа, сорвалась, сломалась сама. «Я до того потерялась, да того грустила и плакала, что никто меня не узнавал, - писала она спустя много лет. - Моя обычная жизнерадостность исчезла, равно как и всегдашняя энергия, на место которой явилась апатия, Я охладела ко всему: к хозяйству, делам и даже к собственным детям». Такой и застал ее вернувшийся супруг.

Настал черед мужа вытаскивать любимую из мрака и пустоты. Он уговаривал ее покориться божьей воле, смиренно принять ниспосланное несчастие, пожалеть его и детей. Вытащил. Память о страшном горе писатель запечатлел в «Карамазовых» в одной из самых пронзительных главах о верующих бабах: «Трехлеточек был, без трех только месяцев и три бы годика ему… схоронила и забыть его не могу. Вот точно он тут предо мной стоит, не отходит. Душу мне иссушил. Посмотрю на его бельишечко, на рубашоночку аль на сапожки и взвою. Разложу что после него осталось, всякую вещь его, смотрю и вою».

Как не держался муж для жены, а тоска поселилась в его сердце уже навечно, здоровье вновь подорвалось. Спасался только «Карамазовыми», да вернувшейся заботой Анны Григорьевны. Но мысль о том, что оставит он после себя закрадывалась ему все чаще и чаще. И думал он не только о литературном наследии. Собрался с силами, рассчитался с долгами, стал раздумывать о покупке имения. Тут бы Анне Григорьевне и отдохнуть – заслужила, выстрадала. Ведь обнаружила же в гении и семьянина, и человека, согрела, взрастила в нем лучшие чувства. Тут бы и зажить. Тут бы и радоваться. Да век человека короток.

Вместе до гроба и после

После себя Федор Михайлович оставил пять тысяч в «Русском вестнике», да толпы у гроба. Как искренних поклонников, так и праздно интересующихся прохожих. Анне Григорьевне не выпало даже «великого счастия» выразить свое горе и боль без посторонних. Все эти дежурные речи о том, кого в Достоевском потеряла Россия, суета пасынка, консультирующегося с нотариусом, «прозревшие» неприятели, так истерзали больную душу несчастной женщины, что не обошлось без истерик. Рыдания прерывались нехорошим хохотом, смех вновь переходил в слезы. Да и как по-другому, когда ее даже на похороны пустить не хотели без билета! Лишь огрызнулись в ответ: «Тут много вдов Достоевского прошли и одни, и с детьми». А каково было видеть зевак на деревьях, пришедших поглазеть на гроб со знаменитостью?

Анна Григорьевна, потеряв мужа в тридцать пять лет, больше не вышла замуж. Всю свою жизнь она посвятила изданию собраний сочинений супруга и очищению его имени от нападок и клеветы. Помоев вылилось предостаточно. Но хуже того, что главным хулителем оказался «друг семьи» публицист и философ Николай Страхов. Будучи биографом Достоевского, он вывалил в печать всю накопившуюся неясную желчь. Страхов написал, что писатель был «зол, завистлив, развратен, и он всю жизнь провел в таких волнениях, которые делали его жалким и делали бы смешным, если бы он не был при этом так зол и так умен». Страхов приписал классику даже педофилию – слишком невероятно реальными виделись ему некоторые натуралистические сцены в его романах.

Самым сложным для Анны Григорьевны был выбор между молчаливым презрением и жестким отпором единым фронтом с теми, кто все же остался верен писателю. Формальное печатное опровержение ее не устраивало не под каким соусом. Что оно могло поправить после той бури перепечаток, волны сплетен и толков? Затерялось бы где-то на внутренней полосе, никто б и глазом не зацепился. Одни советовали плюнуть, ведь муж ее уже всем все доказал своим творчеством. Другие взывали к протесту, отмечая, что какая-нибудь другая и могла бы себе позволить себе философски закрыть глаза, но только не Анна Григорьевна. Слишком за ней укрепилась слава верной служительницы таланту Достоевского.

И она ответила. Длинно, подробно, обстоятельно и… эмоционально. Так, как и следовало. Николай Страхов, сам уже почивший, заслужил себе репутацию, что так старательно приписывал великому писателю. «В человеке могут ужиться с благородством всякие мерзости», - вспоминали его же словами его последнюю подлость. Разобравшись с обидчиком, Анна Григорьевна сама засела за биографию мужа, подготовила к публикации переписку мастера, взялась писать воспоминания. «Я живу не в двадцатом веке, я осталась в 70-х годах девятнадцатого, - признавалась она будущим своим читателям. - Мои люди - это друзья Федора Михайловича, мое общество - это круг ушедших людей, близких Достоевскому. С ними я живу. Каждый, кто работает над изучением жизни или произведений Достоевского, кажется мне родным человеком».

Анна Григорьевна успела многое, не нашла сил только умереть в Петербурге, чтоб быть похороненной рядом с мужем. Но она обманула и саму смерть, застигшую ее врасплох в Крыму. Хоть и через полсотни лет, но внуки исполнили последнюю волю великой женщины великого мастера. Потомки воссоединили ее с супругом и, как и было, завещано, вырезали пару строчек на памятнике писателя – она и после смерти предпочла остаться лишь скромным отзвуком громкого дара. Анна Достоевская была женщиной во всех смыслах неправильной. Она была настоящей.