Даниил Хармс. Человек, который не повзрослел

Король абсурда и человек-парадокс, постоянный участник экстравагантных акций, мастер рифмованного вздора и гений бессмыслицы – Даниил Хармс оставался ребенком до конца дней. Непосредственное детское восприятие мира – одно из условий для любого творчества. Но что значит – пройти играючи, шутя и юродствуя, через всю жизнь? И каково это — не вписаться в реальность, так и прожить в своем собственном мире?

Едва ли индивидуальность Даниила Ювачева-Хармса можно объяснить только стартовыми условиями, дескать, родился в непростое, но интересное время, на стыке эпох (в 1905-ом году), да еще в необыкновенной семье.

Но игнорировать этот факт совсем было бы глупо, семейство было и правда оригинальным. Не от отца ли— Ивана Павловича Ювачева — мичмана, перековавшегося сначала в революционера, а после каторги и в ревностного христианина, Даниил унаследовал такую прочную зависимость от скрытого мира идей, ощущений и откровений? И не практицизм ли матери — дворянки Надежды Ивановны Колюбакиной, выхлопотавшей в те сложные годы казенную квартиру и теплое место завпрачечной, стал для поэта причиной безнадежных попыток освободиться от экзистенциальной дури, научиться, наконец, жить правильно и ровно?

Родители (в большей степени, крепко державшаяся за бренную землю мать) дали Даниилу хорошее образование. Сначала он учился в школе при Главном немецком училище святого Петра в Петрограде. В голодные двадцатые его, оберегая от тягот жизни, пристроили в Детское село к тетке, преподававшей в бывшей гимназии. Тетка привила племяннику любовь к Блоку, однокурсники заразили авангардом. В это самое время Даниил начал сочинять первые стихи, к ужасу своих родственников, полные нелепицы и экстравагантных каламбуров. Тогда же появился и псевдоним — Хармс.

А что еще делать в новой, непонятной стране с таким происхождением и образованием, с родственниками, тающими от обожания, с друзьями, украшающими одежды бантами? Не на завод же работать. И не наниматься же певцом революций — все равно б завернули. Взрослеть? Куда взрослеть — если кругом все странно и страшно? Значит — только дурачится, смеяться, жонглировать словами и смыслами. И, конечно, влюбляться. Обязательно несчастливо, страстно, больно. Это потом, к старости страдать устаешь, и скучно, а в девятнадцать это так упоительно. А какое, черт возьми, вдохновение — как бы сказал Зощенко, прямо колбасит!

Источник вдохновения звали Эстер Русаковой. Ювачев-Хармс встретил ее перед выпуском из школы, в 1924 году. Дочка политэмигранта французско-еврейских кровей была своенравна, но очаровательна, молода, красива, холодна – в юности этого достаточно, чтоб потерять покой, остальное можно запросто дофантазировать. Причем, и к ее образу, чтоб уж гвоздями себя прибить к своей любви, и к своему, чтобы произвести впечатление.

Девушка, конечно, тоже не могла не обратить внимания на юного возмутителя спокойствия. Адепт левого искусства выделялся уже внешним видом: короткие бриджи, клетчатый пиджак, кепка, «заимствованная» у Шерлока Холмса, и такая же трубка для антуражу. Обратить на себя внимание красавицы Хармс, как и всякий влюбленный мальчишка, пытался дерзким выходками: то чтением в общественных местах опального Гумилева, то участием в крикливых футуристических флэшмобах на Невском, то раскрашенным лицом, то приветствием фонарных столбов, то лазанием по деревьям.

Эстер заинтересовалась. И то ли в шутку, в рамках заданных правил игры, то ли от жалости, то ли в награду за упорство, чиркнула в альбоме Хармса признание в любви — короткое и легковесное. Хармс воссиял, как стокиловаттная лампочка, на этом фоне даже предстоявшее отчисление из электротехникума за слабую посещаемость казалось нестоящим внимания мелким событием. Главное, что он добился, чего желал — его жизнь превратилась в бесконечное извержение вулкана. Как говорится, за что боролся...

Это была любовь-борьба, любовь-страсть и любовь-ненависть. Хармс безудержно ревновал. И, надо сказать, не без основания, в свои восемнадцать Эстер уже была замужем. Временами он ее просто ненавидел. Эстер, в свою очередь, то плавилась от умиления, то взбрыкивала, и со скандалами уходила. «Поссорился – мы расстанемся, - писал поэт в записной книжке с присущим ему максимализмом. - Моя милая девчурка Эстер пропала для меня, теперь я это знаю. Это вне сомнения. Она зовет меня, но я знаю, что это ненадолго».

Так они изводили друг друга три года. Но каков результат! Какая творческая активность! На исходе 1925 года Хармс создал «Левый фланг», в 1926 начал активно выступать на литературных вечерах, был принят в Ленинградское отделение Всероссийского союза поэтов и вошел в сборник союза со стихотворением «Чинарь-взиральник». Еще через год Хармс при секции Дома печати создал знаменитое ОБЭРИУ («Объединение реального искусства»). А еще, благодаря поддержке Самуила Маршака, Хармс впервые заявил о себе как детский писатель – парадоксальное достижение для человека, чья комната была украшена мрачным рисунком с подписью «Здесь убивают детей».

Кстати, о пресловутой нелюбви к детям,. Что это — верх инфантилизма, как у современных чайлдфри, замешанный на страхе перед ответственностью и бытовой лени? Или, может, это замаскированная под цинизм жалость к беззащитным душам, которым суждено, повзрослев, погибнуть? И ладно, если повзрослеешь, отмучаешься и умрешь для этого мира, который внутри, а если, как он, Хармс, застрянешь на переходной стадии, оболочка вырастет, а сознание так и останется подростковым? Ну, вот как с этим жить? И как быть, когда для всех выросших и «поумневших», мир, хоть и тяжкий, но цельный, функционирующий по понятным им законам, а для тебя — «клочья, обрывки и хвостики». Значит, не было никакой ненависти к детям, которую часто вменяют Хармсу. Ведь не мог же, в самом деле, искренний и закоренелый детоненавистник создать тот прекрасно-безбашенный мир, который он создал в своих детских книгах.

Но, стоит вернуться к Эстер. Через три года с ней еще не закончилось, а напротив, только началось. Хотя... В 1928 году Хармс и Русакова официально поженились, вот тут-то поэт и столкнулся с первым серьезным творческим кризисом. Выяснилось, что обладания любимой на законных основаниях недостаточно, чтоб быть счастливым. Оказалось, что семья – это сложно, что это ответственность и поиски компромисса.

Обстоятельства изменились, но Хармс-то остался прежним.

Он по-прежнему ревновал, думая, что Эстер по старой привычке крутит интрижки с бывшим супругом Михаилу Чернову. И опять не совсем беспочвенно, случались неприятные инциденты, чего уж там. Особенно сильно поэт оскорбился, когда его призвали на службу, а молодая жена нисколько не посочувствовала и даже не проводила его на военные сборы, только прошептала полусонная в ответ на поцелуй: «Мишенька».

Хармс ставил ультиматумы, налагал жесткие ограничения: «Она говорила долго по телефону с Мишкой, с которым я запретил ей быть знакомым». Он грозил «завести себе гарем», намекал, что «очень немножко» влюбился в другую. О, как это было наивно.

Он даже писал горькие иронические четверостишья:

Ты ночуешь с Даниилом,
но к несчастью, Даниил
хоть и в рифму с Михаилом,
но совсем не Михаил.

Казалась, любовь больше не подпитывала его. На первом же году совместной жизни Хармс сокрушался, что сложные отношения с Эстер парализуют его, мешают работать и полноценно жить. «Эстер несет с собой несчастие, - записал он в июле 1928 года. - Я погибаю с ней вместе. Что же, должен я развестись или нести свой крест?.. Куда делось ОБЭРИУ? Все пропало, как только Эстер вошла в меня. С тех пор я перестал как следует писать и ловил только со всех сторон несчастия… Ей, безусловно, лучше разойтись со мной».

Объединение Хармса и, правда, переживало не лучшие времена, отменялись обэриутские вечера, в 1929 году издательства отклонили заявку обэриутов на издание сборника. Зато судьба, словно в насмешку, оказалась благосклонна к детским произведениям Хармса – в этот период вышли сразу три его книги. Разбираться в происходящем поэт не спешил, искать политическую подоплеку и делать выводы, было ужасно скучно, и он всецело отдал себя депрессии.

И депрессия эта, безусловно, была нужна. Хотя бы для того, чтобы потом Хармс осознал, что вся эта видимая бесплодность — все только внешнее (Но осознал ли?). Хотя бы затем, чтоб вырастить в себе то новое, что наполнило его лирику глубиной, а не только заумью или задором. И, наверное, нужен был то болтание и какие-то интрижки и романчики. Может быть даже необходимо было, чтоб отец написал про него в своих воспоминаниях, про то, какой он стал оборванный и небритый и как он путался с какими-то голоштанными девками.

Отвлечься Хармс пытался то ухаживанием за гражданской женой приятеля-поэта Александра Введенского, Тамарой Мейер, то интрижкой с бывшей прислугой его сестры, деревенской девушкой Настей, то романом с Раисой Поляковой. Но даже с новыми пассиями Хармс вспоминал Эстер. «До Вас я любил по-настоящему один раз, - признавался он Раисе Ильиничне. - Я не разлюбил ее, и она меня не разлюбила… Но я почувствовал, что довольно смотреть в «окно» на далекую звезду».

Этот мотив «окна» насквозь прошел через всю лирику Хармса конца двадцатых и начала тридцатых годов. Филологи, дробящие наследие Хармса до косточек и атомов косточек, считают, что это мистическое окно, олицетворением которого и явилась Эстер, по-другому можно назвать порталом между повседневностью и космосом, между внутренним и внешним. Осознавали ли это сам писатель или только что-то такое интуитивно чувствовал, конечно, уже никто не скажет, но сам он писал: «Она была для меня не только женщиной, которую я люблю, но еще и чем-то другим, что входило во все мои мысли и дела». И вот еще: «Весь мир — окно — Эстер». Коротко и емко.

Но нужен был какой-то толчок. Этот период смутных поисков в потемках должен был чем-то закончиться. Когда запутавшегося ребенка некому вразумить, учит сама жизнь. В конце 1931 года Хармс попал в воронку одного из литературно-политических разбирательств. Причем, попал, кажется, случайно, заодно с группой товарищей по Детгизу. И, конечно же, он растерялся. Мало понимая, что хочет от него ГПУ, Хармс то юлил, то заигрывал со следствием, а, в конце концов, как уставший от долгих нравоучений школьник, сдался и согласился с обвинением. Не смотря на то, что детская литература никогда не была для Хармса главным делом его жизни, он признал, что «протаскивал» в детские книжки «политически враждебные идеи» и занимался «антисоветской агитации» в виде «зашифрованной зауми».

В 1932 году Хармса сослали в Курск. Наказание поэт принял чуть ли не как подарок. В тюрьме было время подумать, а точнее пофилософствовать, сопоставить причины и следствия, видно, на многое поэт взглянул. И как итог, в ссылке он планировал всецело отдаться творчеству и самообразованию. Не все срослось — много отняли болезни. Хармс стал подозревать у себя туберкулез, сделался ужасно мнительным и озабоченным. Какое уж тут самосовершенствование. Но начатое и брошенное он продолжил, когда вернулся домой.
Хармс сильнее углубился в философию, оккультизм, богословие, ушел в поиск новых форм для нового содержания, всерьез занялся прозой – страсти его больше не увлекали, в обыденной жизни он стремился к простоте и ясности — то есть в другую крайность. Он искал убежища, пристани, он хотел исправить ошибки. Вероятно, Хармс даже почувствовал себя повзрослевшим, как чувствуют себя взрослыми подростки, пережившие первые взрывы юности и наивно верящие, что это не повториться, что отныне все будет серьезно: институт, экзамены, сессия...

На этой волне Хармс начал ухаживать за художницей детского сектора Госиздата — Алисой Порет. Они дружили уже пять лет, и ни о каком безумии, как с Эстер, между ними не могло быть и речи. Должно быть, Хармс, подкошенный незрелыми страстями, вообразил, что это и есть идеальные человеческие отношения. Он даже на мгновение примерил на себя роль серьезного умного мужа. Он сделал Алисе предложение – конкретное, в высшей степени рассудительное, но совершенно искусственное и безнадежное.
«Мисс Порет, - почтительно начал претендент на роль жениха. - Что бы вы сказали — дело в том, что я скоро буду очень богат — у меня идут сразу две книжки… я буду вполне обеспечен — у меня в будущем квартале переиздание — и кроме того — правда, это еще не совсем точно, но мне обещали подписать договор… я в ближайшее время буду вполне благоустроен — и, если все это суммировать,— то получится — одним словом, я давно хотел вам объяснить».

Интересно, понимал ли он сам, что он искал себе то ли старшую сестру, то ли заботливую и мудрую мать, но только не любовь? Увы (или все-таки, к счастью) обеспечить себя надежным тылом писателю не удалось. Алиса только разочарованно вздохнула, бросив: «Даниил Иванович, мне первый раз с вами скучно, точно в бухгалтерии Детгиза». А ведь ранее их дружба постоянно сопровождалась веселыми розыгрышами, играми и забавными выдумками.

Но Хармса продолжало кренить. После неудачи с Алисой он стал буквально одержимым идеей – во что бы то ни стало найти себе жену. Уставший от одиночества и непонимания писатель начал рассматривать в качестве кандидаток в невесты даже случайных прохожих. Записная книжка пополнилась короткими отметками: «Желаю встретить тут вчерашнюю девушку из трамвая с прозрачными глазами» или «Боже, приведи сюда девушку, которая была тут третьего дня, одетая в зеленое платье и со щенком добермана… я нашел девушку, которую прошу у тебя в жены».

Но судьба сжалилась над своим несмышленым ребенком и послала ему Марину Малич — женщину с редким даром. Талантом — быть кроткой музой и простой и верной подругой. Словно Бог специально вылепил ее именно под этот ископаемый вид мужчины, под мужчину-гения — то несносного и независимого, то беспомощного и трогательного, то отрешенного и самоуглубленного, забывшего обо всем, то вздорного и сумасшедшего, то наивного и смешного, то умно-язвительного циника. В общем, нашли друг друга.

Познакомились в 1933 году в гостях. Писатель пришел навестить Ольгу Верховскую, за которой тогда вяло ухаживал, а встретил ее младшую сестру Марину, девушку из рода князей Голицыных. От нечего делать разговорились. Обычная светская беседа, дань этикету:

- Вы, наверное, любите музыку? – поинтересовался Хармс.

- Очень, - ответила Марина, немного смущаясь странного посетителя в брюках-гольф и кепке с козырьком.

- А что вы любите? каких композиторов? – продолжал он, разглядывая миниатюрную брюнетку.

-Чайковский. Выше всех.

- А кто еще? Вы любите Баха?

Хармс сам того не ведая, затронул тему, которая девушку наиболее интересовала, хотя и сам поэт был известным ценителем классической музыки. Дежурный разговор и перетек в еще не разгаданное двоими чувство. Потом были совместные походы в театр, концерты клавесинной музыки, прогулки по Островам с бутербродами и, наконец, – предложение. В октябре 1934 года Марина прописалась в квартире Ювачевых.
Это совпало с внутренним творческим подъемом. В первые годы совместной жизни с Малич Хармс написал знаменитые «Случаи» и множество рассказов, лирика ушла на второй план. Стихи он стал писать лишь по особому случаю: «Олейникову», «На смерть Малевича». Копилка поэта пополнилась и шуточными домашними стихотворениями, посвященными «своей милой фефюльке»:

Хоть ростом ты и не высока,
зато изящна как осока…
Твой лик бровями оторочен,
но ты для нас казиста очень.

В лице Марины Хармс нашел ту, которую так долго искал – жену-маму и жену-подружку. Будучи полной противоположностью Эстер, Малич была очень привязана к мужу, во всем его поддерживала, подыгрывала его причудам и розыгрышам. По ночам молодые супруги, бывало, гоняли воображаемых крыс или дружно красили в ярко-розовый печку. Войдя во вкус, Марина и сама стала придумывать новые забавы – нафантазировала сказочных существ, будто бы живущих в их доме, передавала супругу приветы от Шарика и Синдерюшкина. В общем, играла, как с сыном. Из записных книжек Хармса навсегда исчезли мольбы избавить его от несчастной любви, вместо них на страницах появлялись короткие бытовые пометки «Купить Марине сковородку», «кастрюлю, туфли».

В романе тут бы наступил долгожданный и справедливый хэппи-энд, дескать, жили долго и счастливо и прочее-прочее. Ах, если бы жизнь гения определялась только наличием подходящей жены. Но жизнь гения определяется его внутренним миром и его отношением к миру внешнему. А это отношение у него не изменилось. Однажды он сказал: «Я — есть мир, но мир — не я», вот эту-то непримиримость он в себе и не преодолел. Оно выползло бессознательно.

В страшном 1937-ом. Хармс лишился возможности печататься. А из-за чего? А потому что написал: «Из дома вышел человек… и с той поры исчез». В детском стихотворении. Специально? Не проще ли тогда сразу застрелиться? Нет, все же видимо, само вышло. Фрейд бы, понятно, многое бы мог сказать тут о неосознанном вытеснении и отрицании, Юнг бы, верно, с наслаждением поковырялся здесь в глубинах коллективного бессознательного, может даже придумал для этого случая новый архетип (например, тень грозного вождя), Джемс разразился бы какой-нибудь парадоксальной цитатой, непременно добавив что-то существенное к своему «мы боимся потому что дрожим». Боялся ли Хармс? Миллионы людей трепетали, а уж он, захлопнутый от мира в себя самого... Не мог не бояться. Тем более что помимо себя, было еще за кого болеть сердцу. Он из-за всех сил старался быть благоразумным, да... вырвалось.

Но случилось то, что случилось. Наверху, у цензоров, конечно, родились всякие мрачные ассоциации. И в самом деле, как это возможно, чтоб кто-то осмелился заявить, что в передовом советском государстве среди бела дня бесследно пропадают люди? Удивительно, что Хармс не столкнулся с куда более серьезными последствиями – его «всего лишь» отстранили от Детгиза. Однако учитывая, что это был единственный источник дохода (взрослые вещи Хармса при жизни не издавались) – для семьи настали тяжелые и голодные времена.

Хармс пытался подрабатывать переводами, Марина – уроками французского, но дела шли скверно, казалось, удача отвернулась от них навсегда. «Мне не выплачивают деньги, мотивируя какими-то случайными задержками, – писал Хармс летом 1937 года. - Нам нечего есть. Мы страшно голодаем». «Один раз я не ела три дня и уже не могла встать, - вспоминала его супруга. - Я лежала на тахте у двери и услышала, как Даня вошел в комнату. И говорит: Вот тебе кусочек сахара. Тебе очень плохо…».

С нищетой к Хармсу пришел очередной творческий и эмоциональный кризис – за весь 1937 год он написал лишь одно стихотворение «Так начинается голод». Его дневниковые записи того времени полны отчаяния и беспросветности. Не в силах найти выход, подобно отчаявшемуся подростку, он замкнулся и ушел в себя. Умирая от чувства вины перед супругой, он причинял ей новую боль, с какой-то остервенелостью погружаясь еще глубже во мрак. «Я погрязаю в нищете и в разврате. Я погубил Марину» - объяснял он в дневнике новые, вспыхивающие, словно пир во время чумы, интрижки.

В середине 1937 года Марина и Даниил первый раз заговорили о разводе. В это время Хармс спутался с бывшей женой их общего друга Введенского Анной Ивантер. От решения уйти от мужа Марину на какое-то время отговорила тетка Хармса Наталья Колюбакина, однако совместная жизнь становилась все нестерпимее. В 1938 году писатель и вовсе стал изменять Марине с ее сестрой. А после еще и сам во всем сознался. «Я должен что-то сказать тебе, - открывал душу загнанный в безнадежность поэт. - Только дай мне слово, что ты никогда Ольге не скажешь, что ты знала об этом». Все шло к разрыву. Писатель сетовал, что супруга его все больше раздражает, Марина думала о самоубийстве.

Пережитое не могло не сказаться на творчестве. Устав от борьбы за существование, Хармс полностью положился на судьбу, итогом этого решения стал замысел его главного произведения. Весной 1939 года появилась одна из его самых сильных вещей – повесть «Старуха», в которой герой принимается за рассказ о чудотворце, сознательно не творящем чудес. Быть может, этот фаталистический посыл и стал причиной наметившихся перемен, приведших и к неожиданному сплочению в семье, и к выходу из нищеты.

Впрочем, поначалу разглядеть улыбку судьбы в страшном оскале оказалось нелегко. Все поменялось с началом Второй мировой. Вторжение Гитлера в Польшу в 1939 году стало для Хармса настоящим ударом, он понимал, что Советский Союз не останется в стороне. Воинская повинность представлялась Хармсу более жестоким наказанием, чем тюрьма. Он понимал, что там, где балом правят настоящие страх и смерть, уже не до шуток и розыгрышей. «Если государство уподобить человеческому организму, то в случае войны я хотел бы жить в пятке» - отмечал в записной книжке. «Он и представить себе не мог, как он возьмет в руки ружье и пойдет убивать», - вспоминала Марина Малич.

Чтобы обезопасить себя, Хармс не придумал ничего лучше имитации душевного расстройства. К этой последней своей детской затее, поэт подошел как никогда серьезно, изучил десятки томов по психиатрии, научился симулировать видения, мнительность и манию преследования, начал носить специальную повязку для сокрытия «наружных» мыслей от окружающих. Марина, сопровождавшая мужа к докторам, вспоминала, что он оказался безумно талантливым актером.

Как ни странно, документ, способный испортить жизнь любому нормальному человеку, Хармсу помог не только обезопасить себя от надвигающейся опасности, но и решил некоторые бытовые и финансовые проблемы в семье. Например, Литфонд списал писателю долг в 200 рублей, избавив его от судебного преследования, к тому же «умалишенному» Хармсу выдали 500 рублей в виде «пособия по нуждаемости».
Летом 1941 году, когда на счету был каждый мужчина, способный держать винтовку, Хармса снова отправили на освидетельствование. Надо отдать должное его изобретательности, писатель не стал симулировать сумасшествие слишком явно, до последнего держался «нормальным», якобы стремясь на передовую, и только на приеме у последнего врача «подкачал» - нечаянно запнулся о непонятно откуда взявшуюся белую птичку, «которая иногда вспархивает». Ему вновь вручили «Белый билет».

Можно упрекать Хармса в трусости и даже в предательстве, но это все равно, что обвинить в измене ребенка, запутавшегося в большом взрослом мире. Писателю с юности были ненавистны такие понятия, как геройство, пафос, удаль и все те чувства и эмоции, что продиктованы общественным мнением. Хармс дорожил своей внутренней свободой, как дорожат ей протестующие пятнадцатилетние.

Но едва ли во время урагана можно долго прятаться в шалаше, сотканном из детских страхов. Так в августе 1941 в жизнь писателя пришла новая беда. В дом Хармса нагрянули сотрудники НКВД, поэта увезли, а в комнате устроили настоящий разгром с битьем посуды и вытряхиванием пуха из подушек. Хармса обвинили в распространении клеветнических и пораженческих настроений, якобы в случае мобилизации он грозился «набить морду командиру», и, что если ему дадут пулемет, то он станет стрелять по большевикам. Это было чересчур даже для Хармса – сомнений быть не могло, писателя оговорили.

Справка из психдиспансера уберегла писателя от скорого расстрела, но не спасла жизни. Дело начали волокитить, психиатрическая экспертиза затягивалась. До выяснения всех обстоятельств Хармса поместили в тюремную больницу, которую ему уже не суждено было покинуть. Как не суждено ему было получить и последнюю передачу от жены. Крохотный сверток с куском хлеба, который Марина несла обессиленная через блокадный город, охранник брезгливо выбросил в окошко со словами: «Скончался».

Жизнь писателя оборвалась 2 февраля 1942 года. Его первая жена Эстер Русакова погибла еще раньше, в 1937 году ее обвинили в троцкистских симпатиях, через год она тихо угасла в одном из магаданских лагерей. Марина Малич (Дурново), напротив, прожила долгую и бурную жизнь. Пройдя через блокаду, немецкую оккупацию и фашистское рабство, она еще дважды вышла замуж и умерла в 2002 году в США.