Рассвет в феврале

Однажды время рухнет с потолка.

И ты вскинешься, вскочишь с дивана, задышишь. Сколько ты в этих стенах? Родных и ненавистных. В стенах, оклеенных шелкографией. Или дешевым винилом. Или старым бумажным жутким ромбом. В стенах, оклеенных безразличием, ленью, апатией. Ты заключенный? Ты больной? Ты что? кто? как? И зачем это все? Ты существуешь, а время тебя убивает. По капле, по вдоху, по стежку секундной стрелки. Сколько там? Четыре утра? Полжизни на циферблате? Пора. Выходи. Живи.

И ты перещелкиваешь ключом одну жизнь на другую. Спускаешься с третьего этажа. Аккуратно, тихо — пусть спят соседи под урчание холодильников. Им рано вставать. Им бодриться хлорированным душем, намазывать на хлеб свою тоску, прятать ее под колбасной унылостью. А потом бежать, бежать, бежать. А ты иди жить. Пора.

И тихо вскрипывает тяжелая дверь. Ей больно — ей кажется, она тебя потеряла. Вперед. Такой воздух. Такое — все. Февраль, а пахнет весной. Так пахнет талый снег и что-то пронзительно знакомое, никогда с тобой не бывавшее. Ветер погладил тебя, и ты вспомнил кожей какой-то роковой, щемящий вечер, когда случилось невероятное, все изменившее в тебе и вокруг. Ты жаждешь воссоздать в памяти мелочи, слова, лица, чтобы вспомнить наконец и умом, чем таким великим и прекрасным накрыло тогда. Но самое прекрасное в жизни — не случившееся. Ничего не было. Хотя все и было. Ведь сейчас все вокруг — правда.

Правда — вот это небо. Тонкое, полупрозрачное, словно недописанное. Правда — эти колючие льдистые звезды. Правда — что голые деревья похожи в тиши на призраков. Они перешептываются о тебе. Они знают все наперед. Правда — что где-то грустно лает собака. Правда — что все это так по-есененски просто и хорошо: новь-синь, лунь-дзынь.

Дзынь? А это птица, запорхнув в чью-то лоджию, села на рога старого велосипеда и задела звонок. Звонок сверкал под фонарем — стальной и круглый — хватал куски ночи, вертел их как хотел. И тут — ворона. Может, специально? Будит хозяина. Может, ему тоже пора? Ведь это с каждым-каждым случается. Будь ты хоть клерк, хоть поэт, хоть бухгалтер, хоть Гоген, безумный своими не зелеными пальмами.

Вот к этим бы пальмам сейчас, и чтоб море шумело. Или смеялось. У кого-то оно смеялось. И чтоб утро ползло на берег твоей души каким-нибудь цитрусовым туманом. Не то что здесь — зябь и морок. Ночь, улица, фонарь. Библиотека.

Библиотека? Нет, в самом деле. Ты живешь тут десять лет и не знаешь, что вот под боком хранилище мудрости мира. И глупости мира. Там Платон и Платова. Там «Тихий Дон» и суетливая Донцова с мопсом. Там Гете. Огромный Гете. И подшивка «Веселых картинок». Но перед этим грядущим, необъяснимым, вечным, болящим все бумажное — одинаковое ничто. Труха.

Зато, быть может, здесь среди полок, гнущихся под тяжестью мировой мысли, дробит свою жизнь безжалостными минутами и часами — она. Она — какая-нибудь маленькая, в очках и вечно выбивающейся русой челкой. Или упругая, быстрая — фокусничает формулярами, как опытный шулер колодой карт, и так же хитро щурится.

Впрочем, какая она и кто, это теперь все равно. Ведь человек сначала влюбляется, и только потом узнает в кого. Встречает ту или того, когда все уже написалось где-то. Встречает и узнает — пораженный. На радость ли на беду.

Мир ведь никому не задолжал и никому ничем не обязан, он раздает вслепую.

Может быть, она — скучный менеджер по продажам, и тогда держись — ищи с ней смысл существования. Или, например, она — утонченный искусствовед, будешь вечным с ней недоучкой и дураком. А, может, психованная кошачница, и вам гарантированны бурные ссоры и горячие примирения. Или она — кассирша в «Пятерочке», что перегородила путь глухим квадратом и этой своей чернотой объедает вокруг и без того грязно-размытый пейзаж.

Быть может, она сейчас даже не спит, и ее одолевает то же самое нечто. И в абстракции на обоях ей чудятся скрипки. И немножко нервно. А, может, она уже не выдержала и вышла, как ты, на улицу, вдохнула ночь и вспомнила что-то из будущего. А сейчас сидит во дворе на скамейке и курит. Где-нибудь там за фасадами обшарпанных сталинок. Пойди посмотри.

И заметь, как набрякли и потемнели за зиму ягоды шиповника. Они качаются на тонких, ветках, словно сказочные черные медузы. Или как парашюты маленьких человечков. А ты ведь и не видел такого раньше.

Тебе тридцать, ты скептик и циник, терпеть не можешь Гришковца за его сюсюканье на пустом месте. А тут замираешь у ободранного куста, сочиняешь небылицы. Человечков фантазируешь. Вообрази себе их еще на Венере. Погляди как она сияет, стиснутая между углов пятиэтажек с лепными карнизами. Так сияет, как будто там жизнь и восторг. А там металлические дожди, пекло и ураганы. И небо там давит так, будто бы оно — пресс для металлолома. Как это понимать, Господи? Ведь все поэты тогда — ну, просто же как оплеванные. На Венере, ах на Венере у деревьев синие листья! На Венере, ах, на Венере нету смерти терпкой и душной. Какой вечный обман...

Но вот какой-то шорох. И точно — на лавке у парадной силуэт. Сейчас ты чиркнешь зажигалкой и ляпнешь какое-нибудь:

- Ахтер будгин фарагу.

И улыбнешься, конечно. Потому что вот ведь, как чувствовалось, как благословлялось ветром. Улыбнешься, а она в ответ улыбнется тоже:

- Как вы точно угадали, гурдылхек фурындыщ ба.

Вы возьметесь за руки и пойдете мимо застекленно-зашторенных чужих снов.

И вот огонек вспыхивает, уголки губ уже вверх, а на перекошенной мокрой лавке — ханыжка. Обаятельная, с золотым зубом — она и, правда, в ответ улыбается, она рада тебе, она тебя ждала:

- Месье, не найдется ли у вас семнадцати рублей до пособия?

Ты отдаешь ей сто семьдесят и, насвистывая уходишь дальше. Как прекрасна чертовка-ночь. Как очаровательно подлое утро. Ведь все равно хорошо не спать и не смотреть сны про летающих слонов с встроенным GPS, да ботинки, строчащие памфлеты шнуркам.

Это нелепо, конечно, про «ахтер будгин», но ведь что-то такое именно и случится и вопьется в душу навечно. И даже, когда вы уже друг друга возненавидите, и время снова начнет медленно убивать, пока не рухнет опять с потолка, вы будете вспоминать именно эти ведь глупости. Станете за них хвататься в отчаянии и плавиться в их сиропе: ах было же, было. Это не спасет, будет больно, темно и пусто. Но это потом, когда-нибудь.

А сейчас, когда времени больше не существует, сердцу мягко и музыкально. И голова легкая — никаких мыслей. Сквозняк в голове, как транзит вселенной — все ловится и все вытекает.

Так дойдешь до заброшенного пруда, из которого торчат покрышки, сядешь на корягу — такую извилистую, будто она умирала в танце, и просидишь до рассвета.

И узнаешь впервые за тридцать лет как потрясающ рассвет в феврале. Не в мае, когда тебе шестнадцать, не в июне, когда двадцать три, не в августе даже — звезднорассыпчатом — когда тебе двадцать семь, и вся твоя жизнь тоже уже рассыпчатая, как настоящий плов. А в феврале. В феврале — рассвет мраморный, космический, сумасшедший. Боже, зачем ты не родился Куинджи, зачем тебе эта мука из слов — слова беспомощны. А рассвет он — вот. Невыносимый, как за секунду перед расстрелом.

Через час-два-три — через вечность — ты поднимешься и пойдешь домой. По тем же самым всем переулкам, но уже бесстыдно разоблаченным солнцем. Улица неряшлива утренним сором, шершава метлами дворников, сварлива лязгом павильонных ставень и рокотом моторов. Улица, в сущности, серая, стылая, пахнет бензином. Но не для тебя. Больше не для тебя.

И ты решишь, что сегодня уже не надо тебе ничего успевать. Ни по каким работам. Ни по каким делам. И роман ты писать не засядешь. Их пишут ищущие и жаждущие. А тебе все и так ясно. Ты просто все выключишь — интернет, телефон, телевизор — и откроешь все окна. И всему покоришься. Так надо. Так давно пора

А ханыжка, что качалась во тьме на лавке, свалилась на газон. К ней прибилась бродячая собака — обнюхивает лилово-желейное лицо. Пьянчужка тянется к хвостатой с поцелуями, вытягивает распухшие губы. Они обнимаются и смеются счастливые. Господи, в каком ужасе люди и звери бывают счастливыми. И в каком благополучии настигает ужас.

Господи, как абсурден, но прочен твой мир..