Он был святым

Кто душу свою хочет сберечь, тот душу свою потеряет.
Евангелие от Марка.

С Шаламовым я впервые познакомилась в пятнадцать. В рамках школьной программы. И расширять эти рамки мне не хотелось очень долго. Слишком сильно. Слишком страшно. Но знала, конечно, что когда-нибудь соберусь. И вот читаю Быкова, его краткий курс «Советской литературы» и чувствую, как начинают шевелиться волосы.

0_17a30_8b778a5_L.jpg

По Быкову, Шаламов не жил, страдал, мучился, а попутно «мстя литературе» с упорством этакого танка реализовывал особую задачу. «Задачу, ради которой можно пойти и на такое беспрецедентное унижение, как рассказ о собственной деградации, деменции, о собственном медленном распаде, прямом расчеловечивании». По Быкову, Шаламов не побоялся рассказать о себе все, о чем обычно умалчивают с единственной целью — «чтобы заработать право, главное свое право, чтобы под его правду о человеке нельзя было подкопаться».

«Да как так-то! - крикнула я в себя от неожиданности. - не может такого быть! Не может!» И я вспомнила ощущения себя пятнадцатилетней от «Колымских рассказов». Да, безусловно, вся эта жуть со смердящими и шевелящимися от вшей свитерами, с заплесневелыми корками хлеба на снегу — это история ужаса. Но ведь это еще и история, как людей унижали и расчелочевечивали, а человеческое в них, помимо них самих сопротивлялось. Эта истории мученичеств, если хотите. В школьные годы я бы так вряд ли сформулировала, но чувствовалось именно так. Неужели я тогда обманывалась?

Взялась за «Воспоминания» писателя.

Поистине величайший документ эпохи. Читать советую всем. Написано очень просто, но с такой глубиной и даже не искренностью, а обнаженностью, как само с души сошло. И даже композиция тут — не выстроенная, не сконструированная — такая, что будто родилась сама, как единственно верная. А композиция тут важна очень: ведь мемуары делятся на три части, три вехи жизни, три пласта страшного XX века: до репрессий, на Колыме и после.

Тот же Быков помимо прочего ведь еще утверждает, что Шаламов «и до лагеря не слишком верил в людей», что « со своей правдой он в лагерь пришел, а не вышел из него». Тут мысль не такая уж простая и кощунственная, чтобы вот так взять ее и отвергнуть. Практически о том же, к слову, пишет и знаменитый узник Освенцима Виктор Франкл — социолог, философ и величайший гуманист. В воспоминаниях о своем страшном опыте австриец замечал, что слетает сразу только тонкий и изначально искусственный слой цивилизации, пыль ненастоящих, но красивых убеждений, но истинное мировоззрение, глубокая идея, если она в человеке есть, - она не только не убивается, она помогает выстоять ее носителю.

Так что да, я конечно верю, а после «Воспоминаний» и окончательно убедилась, что Шаламов пришел в лагерь со своей правдой. Но это явно не та правда, которую приписывает ему Дмитрий Львович.

Мемуары открываются двадцатыми годами. И —о! — как писатель описывает эти двадцатые, сколько в нем энтузиазма, сколько веры в будущее нового мира. Как раскрашивает он все эти послереволюционные жизнеутверждающие диспуты о литературе, о времени, о человеке, об обществе. Он молод, он восхищен. Восхищен тем, что любая ткачиха может потребовать привести на собрание наркома, чтоб он лично ей объяснил непонятное, и нарком приезжал и объяснял. Какой близкий к каждому и простой у Шаламова Луначарский. Какой обаятельный чертяга Маяковский, даром, что сам сочинял себе записки от публики. Как располагающе удивляется он ЛЕФовцам, футуристам, обэриутам, даром, что не очень жаловал и понимал словесные фокусы и форму за счет содержания.

Да, безусловно, он уже тогда был требователен к человеку. И он не раз подчеркивал, что именно тогда у него сформировалась убеждение, что слова не должны расходиться с делами. Но он был требователен прежде всего к Человеку в себе. Других он не судил. И не учил. «Не учи» - одна из его главных заповедей, которую он пронес через всю жизнь, нарушение которой он вменял Солженицыну.

Так вот «Человека в себе» он сохранил и в лагерях. Свою правду, с которой пришел сначала в Бутырку в 29-ом, он пронес через двадцать лет мытарств.

Быков пишет о его «деградации и деменции», но он ничего не пишет о том, что ни на одном процессе Шаламов никого не оговорил, не записал в «сообщники», что за все время на Вишере и Колыме он не написал ни одного доноса. Неужели уважаемый современный писатель не понимает, что беспрецедентное унижение — это не о том, когда так холодно и так голодно, что уже все равно, жив или мертв и не до высоких материй, это не о том, что тебя «доходягу» пинают и толкают твой же товарищи по несчастью, такие же загнанные и затоптанные, это не о том, стыдно или нет подобрать бесхозную корку хлеба с земли и не о том, позорно ли попросить в записке у объявившейся сестры прислать табаку, не спросив «как сама»? Беспрецедентное унижение — это предать другого, навредить ближнему ради лишнего дня существования. «Умри ты сегодня, а я — завтра» - вот путь к распаду. Шаламов на этот путь не свернул. Он — полагающий себя атеистом — сам того не ведая, и сам к тому не стремясь прошел путь настоящего христианина — сохранил душу свою, ибо не пытался ее любой ценой сберечь.

Друг и помощница Варлама Тихоновича Ирина Сиротинская пишет прямо: «Он был святым». После всего прочитанного я верю ей. Вот этому вот после прочитанного верю: «Дал Бог талант, силу и высоту духа, твердость нравственную — много, зато в помощь земной жизни — ничего. Из Варлама не сделали ни бригадира, ни доносчика. Он презирал компромиссы»

Не черную, невыносимую правду о человеке он пришел рассказать, но про то каков «Закон со-про-ти-вле-ния распаду?», не только про то что «партийцы и люди интеллигентных профессий разлагались раньше других», но и о том что «религиозники были сравнительно стойкой группой?»

Между прочим последнее очень интересно сочетается с атеизмом Шаламова, в котором его без конца упрекают. Зря упрекают, кем бы он сам себя не называл, сколько бы не повторял за Вольтером «Я не нуждаюсь в этой гипотезе» в третьей части своих воспоминаний в своих диалогах с Пастернаком, но человека более близкого к Богу мне представить сложно. Не к тому, конечно богу, что сидит в тоге на облаке карает и раздает плюшки, а — к Богу.

Не верите? Почитайте его стихи.

Не в бревнах, а в ребрах
Церковь моя.
В усмешке недоброй
Лицо бытия.

«Аввакума в Пустозерске» откройте, не поленитесь, прочитайте полностью — вот вся биография Шаламова, вот вся история прошлого нашего века.

Наш спор — не духовный
О возрасте книг
Наш спор — не церковный
О пользе вериг
Наш спор — о свободе,
О праве дышать,
О воле Господней
Вязать и решать.