Быть президентом

О ночных шизофренических откровениях, утреннем похмелье и странных нью-йоркских птицах

Степан Матвеевич не спал третью ночь. Он то сидел в семи-метровой хрущевской кладовке, в тусклом свете горбатой лампы, склоняя два своих подбородка над тетрадным листом, и вздыхал, то угрюмо покашливая, расхаживал взад-вперед по темной кишке коридора, то зловеще шуршал медикаментами в кухне за холодильником, приговаривая, что всем покажет и даже всенепременно покажет. Но так ничего и не показывая, он возвращался в свою кладовку, приземлял на стул с изогнутой спинкой свои сто пятьдесят килограмм жизненного опыта, и снова вздыхал.

Толпа с плакатами на митинге.

На столе перед ним белел чистый тетрадный лист. С листа с укором на Степана Матвеевича смотрела пока одна только строчка: «Если бы я был президентом». Пялилась, точно гипнотизируя. До дрожи, до разбега зрачков, до скачков артериальных давлений.

А все внучок постарался — схлопотал двойку по сочинению. И ладно бы пару влепили за то, как тот, гаденыш, провел свое чертово лето, или там за какую-нибудь «экзистенциальную квинтэссенцию обломовщины», шут бы с ним сволочью. Но нет. Впаяли по политическим соображениям. А это не шутки. Где сегодня — двойка, там завтра может быть десятка. Без права переписки. Значит, переписывать надо сейчас, срочно. А внучок не чешется, говорит: к концу четверти. И отец его, шары залив, в ус не дует, и у матери то котлеты на сковородке, то огурцы на роже. Черт бы их всех...

Так сидел Степан Матвеевич третью ночь, сам себя и всех домашних казня, да тихонько дрожал. От страха за судьбу и от злобы на музу. Музы — девки молодые, изворотливые, таких не снасильничаешь, чтоб там не плел Михайло в лаптях из Архангельска. Да и старость не радость, к тому же. И президент… Президент! Не какой-нибудь там премьер, чтоб вот так с кондачка с ним разделаться.

Степан Матвеевич задержал дыхание, напрягся, казалось, даже услышал, как заскрежетал мозг сношенными шестеренками: «Итак, если бы я был президентом? Ну? Вот что если бы я им был? А? Ну был бы если им я?». В голове что-то взорвалось, разлетелось ужасом в пространствах и вдруг... Что-то в этих же пространствах словно вспыхнуло. «Но ведь это же!.. Это! Это! - в искаженном уме засверкали какие-то туманно-облачные слайды.

Вот он, Степан Матвеевич, - президент. С элегантными этими залысинами, в интересным в горошек галстуке. Но что это?! К нему, президенту, прилагается ни с того ни с сего какй-то закомплексовано-наглый помощник с часами за тридцать семь миллионов, какой-то бородатый друг с сумасшедше-преданными глазами, считающий что целоваться на улицах не патриотично. Ой. Кто-то шепчет ему, Степану Матвеевичу, из сфер вечности и всебытия, что ему теперь, как рабу на галерах, придется следить за посадками, сажать красивых кудрявых женщин. Что из-за него теперь будут жеваться галстуки, демонтироваться золотые унитазы, плавать амфоры в Черном море, кукожиться рубль, полыхать свинина и лесные пожары, затапливать юга и экономику.

Степану Матвеевичу вдруг стало себя, воплощенного в президента, безумно жаль, захотелось плакать. «Никто его не любит, никто не понимает, - пустил он первую каплю на белый листок, - не смотря даже на 86, точнее уже 89 процентов, и другие интересные числа тоже. Ни для кого я не человек, для всех какая-то функция. Тут только на помойку — кушать горьких жабонят». Степан Матвеевич, шмыгнув носом, наконец, понял: если бы он был президентом, он бы плакал и пил. Пил и плакал. Пил водку и плакал ей же. Тут не грех и злоупотребить служебным положением — снизить цены на спиртное.

«А вот и нет, - зашипел вдруг Степан Матвеевич, - Не пройдет провокация! Не пройдет! Есть еще порох». Тут, видимо, к пороху дали огня, ладонь тут резко превратилась в кулак и отчаянно заскребла:

Если бы я был президентом, то в первую очередь озаботился бы здоровым образом жизни. Например, отменил бы визы за границу. И победил бы на Евровидении, потому что в здоровом духе, здоровый тел, а в здоровом теле — здоровый ух. А ухи — это вообще — гордость нации. А, главное, я бы составил из четырех букв слово «счастье» и одолел бы Коррупцию.

Степан Матвеевич осекся и побелел. Нельзя про коррупцию, ведь красивая кудрявая женщина уже честно свое отсидела. И не только отсидела, но и потрудилась на благо нашей необъятной. Значит нет больше коррупции, победили треклятую — слава Крымнашу! Ура Рассирии! Значит, не для коррупции нынешняя повестка. А что нынче в повестке? Ох как бы не по Лешке была эта повестка. Та, которая со штемпелем и порывистой подписью почтальона. Степан Матвеевич спазмолитически застонал. И сразу получил стук в стенку — перекрытия в хрущиках из картона, а реновацию заморозили — кризис-шмизис. Степан Матвеевич взял себя в руки и, не уместившись в них со своими ста пятьюдесятью килограммами жизненной мудрости, продолжил сочинять:

Если бы я был президентом, то я был бы за многополярный мир…И даже за многоэкваторный. И за мирный космос, лишь бы Сатурн был нашим, надо дать, в конце концов, этим жителям окольцованной планеты, право на самоопределение. Или...

Степан Матевеевич упал лбом на руки — черт бы разобрал эту политику. Черт бы ее разобрал! «Тут надо зрить в квадратный корень, - зашептал он себе самому. - И думать дифференциальными логарифмами. А то ведь можно не только на двойку попасть или даже десятку, тут уже два по шесть маячат c добавкой еще через шесть. И назадают же, гады-немцы, в восьмом классе».

Пенсионер ударился в аналитику. Стал припоминать и сопоставлять суждения разных экспертов. Сосед справа — старый большевик в засаленном трико из тридцать третьей— всегда доказывал Степану Матвеевичу, что президент продал страну Америке и работает на Госдеп. Сосед слева — из каких-то новых и свежих, как буржуйская зубная паста «Колгейт», — объяснял, что президент страну у Америки отвоевал, поэтому и нечего кушать, но это временно. Сосед снизу — непонятный, но в зеленой шляпе, — с видом политолога на окладе заключал, что президент играет двойную и даже тройную игру, и вообще он — голова и ему палец в рот не клади, потому что он сам положит на все и на всех. Сосед сверху — нервный тип с бородой и моргающим карим глазом, — записал президента в пророки, которому не место в своем отечестве, и которого оценить смогут только потомки… из тех что уцелеют после ядерной катастрофы.

«А если он просто несчастный? Да, вот если, а? - Степан Матвеевич посмотрел с жалобным вызовом в мутное зеркало на дверце шкафа, сковырнул со щеки скупую слезу весом 3,473 грамма и опять заскрипел:

Если бы я был президент, я бы навел порядок…

Боже-ж-ты-ешкин-кот! — дспэшный стол вздрогнул он резкого удара. Степан Матвеевич выдохнул и крякнул. Почему-то вспомнил невестку, пялящуюся в соседней комнате в «Дом-32». Наверное, потому что она тоже любила наводить порядок — в углу помоет, а в другом младшие варенье кокнут, на полках пошуршит, а эти черти в серванте устроят политический переворот. Вот и наводи порядок с такими. А невестка потом в позу отольется со вздернутым подбородком и проорет: «Я устала! Я не железная!» И давай по линолеуму в ромбах слезные реки пускать.

«Так может президент тоже того? Устал? - Степан Матвеевич ощутил тяжесть в пятках и дрожь на лбу. «Да, устал, - драматично прошептал он в потолок с трещиной, похожей на фиджийскую игуану. - Но никто не поймет, не погладит по щеке, не задумается о рисках ботокса». И подумалось еще, что президент — жертва, даже если он жулик и вор, и даже если крестный отец крымской мафии, и даже если растлитель гимнасток. О, тогда — вдвойне-втройне, жертва. Жертва собственной несвободы. Печорин, Ставрогин, Волохов. Ну, ведь не Доктор же Зло, в самом деле?

Степан Матвеевич улыбнулся улыбкой ягненка, положил лохматую голову на стол и унесся в мечту. Ему грезилось, что он на Валааме с прекрасной дамой, перед которой он преклоняет колено, и из-под брючины выглядывает пушистый носок, переданный ему уфимской бабушкой. Потом они с дамой, держась за руки, прыгают по лугам. У дамы это особенно хорошо получается. Особенно по части шпагата в кольцо. Она все скачет и скачет — нимфа, а он, в смысле президент, от избытка чувств к родине хватает маленьких рахиотообразных мальчиков и целует-целует-целует в живот.

И от такого счастья искрится розово-желтеньким небо — метеорологи фиксируют аномальные северные сияния в неподходящих широтах. И от такого счастья искрится прозрачно-зелененьким Ладога — по спецраспоряжению губернатора Карелии в озеро погрузили три тысячи водолазов чистить дно в районе шхеров от тары из-под «Клинского». И вместо мусора в озеро заливают сильно-концентрированную любовь. Степану Матвеевичу снится, что эта любовь — есть он, и все его сто пятьдесят килограммов лишений и тягот, превращаясь в первосортный эфир, расползаются, плавятся, текут… О, да! Еще! Боже!..

...Проснулся Степан Матвеевич злой. С лицом, будто перешитым сапожной иглой. Соскоблив себя с дивана и перенеся в тапки, он прокряхтел на кухню — уже вовсю живущую своей обычной бессмысленно-растительной жизнью. Под утреннюю новостную телебубнежку тут все друг с другом взаимодействовало, отталкиваясь, притягивалось, страстно спорилось и нежно дралось.

Степан Матвеевич окинул всех фирменным взглядом «как я вас ненавижу», треснул по затылку младшего внука, перекладывающего кашу из тарелки под стол, зарядил в лоб заржавшему над братцем среднему, и наконец, вцепился в отворот рубахи старшего — мерзавца Лешки.

- Да, вы, ПапА, охренели — с проносом прогундела невестка, выравнивая интонации половником в воздухе.- Опять забыли про галоперидол?

- Да ваще в натуре, - попятился к холодильнику Лешка. - Ты дед, с катушек…

- Странным поведением отличились перелетные птицы в небе над Нью-Йорком, - бормотал голос дикторши из телевизора, - стая изобразила портрет российского президента и удерживала его три с половиной секунды. Российский МИД уже организовал экстренное совещание.

- В-о-от! - прорычал Степан Матвеевич, тыча в экран. - Во-о-о-о-от! Даже птицы! А вы тут…
А вам… Там такое... А вам санкционный пармезан подавай на халяву. У, чернь! Вот — мировое зло, - он опять махнул на экран. - Даже птицы, понимают. Не то что… Сколько уворовано, сколько оболгано, сколько пострадало от кровопийцы гэбистской! А вы тут жрете! Дрожите?! А вот я щас за правду…

Степан Матвеевич подумал, что за правду он согласен не только десятку, но даже и на четвертак.

- Дед, дед, ты эта, - Лешка напоролся костлявым копчиком на острый угол стола, взвизгнул.

- Я эта? Это ты — эта. Проститутка — восьмиклассница. Что там понаписал, а? В своем сочинении? Поди про то, как построил бы больницы, стадионы и всех остальных? Про коррупцию, которую бы победил? Про духовность?

Голос Степана Матвеевича оборвался на высокой ноте. Пенсионер бросился в свою кладовку — стал искать солдатский ремень. А Лешка побежал к себе за сохранившимся черновиком. А потом с неизбежность двух судеб, они встретились в коридоре.

Степан Матвеевич раскидывался кулаками и криками: «Я тебе покажу, что значит, если ты — президент!». Лешка виртуозно уворачивался и приговаривал, что он только хотел креатива. Младший внук занял наблюдательную позицию под столом, средний, на всякий случай, — у телефона, невестка убежала за подмогой к соседям.

И через минуту, в тот самый момент, когда кишка коридора уже готова была переварить случайных жертв бытия, соседи влетели в квартиру. А через пять, все, наконец, стихло. Через пятнадцать все благополучно разбрелись по работам, развезлись по школам и детским садам. А Степан Матвеевич вернулся в свою кладовку и, вытерев пот со лба, красивым и ровным почерком написал:

Если бы я был президентом, то я бы им лучше не был.

Он усмехнулся, довольный работой, посмотрел дерзко за окно — на невозмутимый рассвет, на драные облака, ползущие над антеннами серых высоток, на мутное и какое-то пьяное солнце.

- Болтаешься? - кивнул Степан Матвеевич солнцу. - Ну-ну. А если ты — президент? А, спряталось? Под мост занырнуло? Вот и не отсвечивай больше. А то тоже — самое умное.

Потом он собрал в пакет пустые бутылки из-под крепкой «Охоты» и пошел к мусоропроводу.

А президент остался непонят, одинок и печален.

Комментарии

+ Добавить новый