Тучные-отзвучные

Нулевые — не предательство девяностых, а их глухое эхо

И вдруг все вспомнили девяностые. Спорят. Восхищаются ими, ужасаются им. Противопоставляют нулевым. Одни, говорят: была свобода, но пришли нехорошие дяди и надругались над ней. Другие округляют глаза: царили нищета и разруха, но слава богу, поднялись с колен, и да здравствует и ныне и присно стабильность!

novosibirsk-zoopark-03.jpg

А разве все так? Разве нулевые — не продолжение девяностых?

Помните, как все сходили с ума в канун 2000-го? Еще бы — миллениум. Раз в тысячу лет такое. А еще Ельцин в телевизоре: «Я устал, я ухожу». Ну, как не поверить, в новую жизнь! Но фейерверки отгремели, а она не началась. Вот взяла и не началась.

К весне нового тысячелетия это почувствовала и я. Тогда родители завели со мной очень серьезный, судьбоносный, как мнилось им, разговор. О необходимости выбора твердой профессии.

— Какая журналистика?! — хватается за сердце мама. — Ты посмотри, что в стране делается. Какие университеты?! У нас ни связей, ни денег, а там все куплено, сплошной блат.

—А что, дочь, может как я, а? —нерешительно подмигивает отец.

— Машиностроительный техникум? — не верю своим ушам я. — За что?!

И два месяца отчаянно сражались. Пока я… Ретроспективно хочется оправдаться, чем-нибудь вроде, что я почувствовала, что свобода бывает не только «от», а что вообще-то она — осознанная необходимость. Хочется и польстить себе, что я сжалилась над зашоренностью самых близких, так сильно травмированных девяностыми, но… я просто испугалась, что за два необязательных школьных года мы просто поубиваем друг друга. Короче, после выпускного девятого класса я забрала документы и поступила в строительный колледж.

Студенты Пермского строительного колледжа призыва 2000-го года — это ведь тоже новые люди новой эпохи, правда? Это ведь тоже глаза и уши времени, не так ли? Так что же? Чем живем мы? Чем дышим? Что видим вокруг?

Главное для нас — это музыка. И наша музыка — это «Сплин», Земфира и «БИ-2» на фоне возродившегося из небытия Юры Шатунова. Его жалостливо-дрожащий голос льется отовсюду, да так громко, что кажется, будто он уже в одиночку отдувается за всю блестяще-шуршащую пошлость нового века.

Наше кино — это, в общем-то, все что показывают. Нет, по-настоящему и по-хорошему в голове застрял только «Даун Хаус». Он тоже, как и мы сами, несмотря на дату выхода, еще все-таки из пестрых девяностых. В наших головах тоже так сумбурно и весело все перепуталось.

Но не «хаусом» единым. И мы с удовольствием прогуливаем первые пары на дешевых утренних киносеансах. «Люди икс», «Мулен Руж», «Пираты Карибского моря» — все сойдет. Лишь бы не бессмысленный и беспощадный русский арт-хаус. Тогда уж лучше сопромат.

А в перерывах обсуждаем сериалы. Главные — «Бандитский Петербург» и «Бригада». Мы и сами все немного приблатненные. Мы ботаем по фене, забиваем стрелки и вместо выяснения отношений, которые уже скоро, благодаря ТНТ все начнут «строить», устраиваем разборки.

Но мы в своих кривляньях смешно опаздываем, ведь никакой лихости давно нет, преступность окончательно организовалась и растворилась в обыденности. Вот, например, коррупция (это ведь тоже преступность, да?). На дверях некоторых наших аудиторий можно смело вывешивать прайсы. Особенно тяжко дается нам голодранцам теоретическая механика. Тройка оценивается в 1200 рублей. Для многих из нас — целое состояние. Это четверть зарплаты моего отца. Мы с подругой подрабатываем по выходным в книжном магазине «Знание» продавцами в отделе одежды (да, тряпки окончательно победили литературу), за смену получаем на руки рублей 150. Моя стипендия за хорошую учебу и вовсе слезы — 80 за месяц.

Злосчастный экзамен я сдаю с третьего раза. Сама. Еще тешу себя иллюзиями, что это я такая принципиальная. Ага, сейчас. На третьем курсе встает вопрос с зачетом по «Компьютерному сопровождению профдеятельности». А компьютера-то у меня нет, изучать «Автокад»мне не на чем.

Если б я следила за своей жизнью, как за фильмом, на который прочитала с десяток рецензий, я б, наверное, воскликнула: «Эй, Боже, где уже эти нефтедоллары. Где уже этот рост народного благосостояния?!»

И вот я откупаюсь. Потому, что компьютер стоит примерно 200 моих стипендий, а для умасливания информатички довольно и двух. На этот раз запросы божеские — пять банок «Старого мельника» и сухарики на закуску. Мне, честно, до сих пор стыдно. Но я представляю, как стыдно должно быть преподше — этой пародии на коррупционерку. Меня разбирает смех — вдруг она тоже прокручивает время назад. Это ж надо так облажаться в эпоху глянцевой-то респектабельности. Пять банок пива.

Но время все же тихонько ползет куда-то себе в неведомое, что-то в его атмосфере меняется. И мы стараемся угадать будущее. Мы все хотим в это будущее вписаться. Один мой однокурсник мечтает, чтобы его отчислили, и он пошел добровольцем в американскую армию, дабы наподдать террористам в Ираке. С первой частью он справился успешно. Другая грезит переквалифицироваться из прораба в … зубопротезиста. Как верно угадала. А ведь бум частной стоматологии в нашем миллионике тогда еще не случился. Кто-то рвется в незамороченный бизнес типа «продай воздух», кто-то — замуж. И уже никто на стройку. Стройку отдали гастарбайтерам.

В 2004-ом я студентка филфака и сотрудница ведущего краевого еженедельника. Причем на хорошем счету. Сначала — корреспондент, потом — обозреватель, затем — редактор рубрики, наконец — руководитель проекта. У меня все получается, меня уверяют, я что лучше всех пишу про рейдерство и малый бизнес. Меня нет-нет да пытаются куда-нибудь переманить. Да я этот... как его… селфмейдмэн! Ну или, да здравствует нефть.

А сколько интересных мероприятий: тусовки, командировки, банкеты, фуршеты, корпоративы. Вот точно, двухтысячные — это эпоха корпоративов. О, это милое щебетание с коктейлями, это не отягощенное спорами скольжение языками по «умным» фильмам и «умным» книжкам.

Временами что-то просыпается и протестует во мне. Какие-то из глубин всплывают вопросы. Вот, например, Мураками. Неужели в самом деле бывает, чтобы с ума сходили так единодушно? Ведь книги — это так индивидуально. А Бах, который Ричард, ну это же... Неловко, право. А Минаев? Зачем мне повесть о ненастоящем человеке? И отчего Гришковец так натужно-весело пишет о скучном? И почему мои новые друзья — такие успешные, такие все неординарные личности — так часто жалуются на беспросветность и какую-то неизъяснимую тоску? Некоторые думают, что это оттого, что они не менеджеры в «Газпроме». Некоторые — потому, что не свалили на Гоа. Они правы? И что, в сущности, вообще изменилось в жизни? Не там же мы, где и были?

Но такие вопросы да в двадцать лет — я вас умоляю. Само собой, я списываю все на пресыщенность и блажь. «Тише-тише, - нашептывает мне реальность, - Жить стало лучше, жить стало вкуснее, мы стали более лучше одеваться». И я опять участвую каких-то профконкурсах, где какие-то совсем не знающие меня дяди и тети говорят в мой адрес цветистые комплименты и награждают меня дипломами с красивыми завитушками. Им, правда есть дело до меня — всем этим дядям и тетям? Но тссс…

Весной 2007-го я на стажировке в Питере. Здесь ревут толпы на Маршах несогласных. А я ношусь по городу, интервьюирую попавших под ОМОНовский замес демонстрантов. Может, не та салонная лакированность, а эта стихия протеста — правда эпохи? Но сразу укол сомнения. Разберусь позже, решаю я, собираясь в северную столицу на ПМЖ.

Перед переездом придумала пробежаться по докторам.

И вот приметы века я изучаю по больничным коридорам. А что еще прикажете, если я здесь надолго. Сначала дневной стационар и консервативное лечение, потом надо «конкретно лечь», чтоб не пропустить очередь на операцию (я так и не поняла, почему нельзя было подождать дома), затем еще после резекции восстановиться.

Нас тут много, мы все разные. Но нас объединяет одно: никто не ведает никакой стабильности. Как никто не чувствует себя и под защитой протестного движения, несогласным ведь нужна абстрактная демократия, а не эти глупые судьбы.

Вот девчонка 17-ти лет. Она лечится третий год, а в больнице живет восьмой месяц, болезнь застряла в позвоночнике, надо ехать на операцию в Москву, но там квоты расписаны на тысячу лет вперед, а здесь у нее берут пункции, кормят химией и больше ничего. Вот мужичок из полузаброшенной деревни Комиокруга. Он приехал на повторную операцию, потому что «успех» первой не закрепил, надо было пить таблетки еще полгода, но в его поселке их попробуй получи, а купить негде и не на что. Вот растерянная пенсионерка. Она отчаянно пытается разобраться, как работает этот черный кирпичик «Сименс А-35», ей отдал это чудо техники кто-то из внуков — в зарождающуюся эпоху айфонов он безнадежно устарел.

Что могли бы написать эти люди о нулевых, если бы ими дали слово? О, я представляю: не иначе бы козырнули метафорой из Сорокина — что-нибудь про режим, про опричнину. Или ввернули какую-нибудь тонкую цитату из интеллектуала Пелевина. А как же еще?

Пожалуй, по этой части, можно еще чего-то ожидать вон от той девушки — менеджера по рекламе, которая залезает с мобильным на подоконник, чтоб шум улицы заглушал наши таблеточные разговоры, что так мешают ей врать, будто она на курорте. В ее среде как раз принято любить Пелевина и не принято серьезно болеть.

А в стране март 2008-го. Выборы Медведева. Свой выбор делаю и я. Я голосую за настоящую реальность, а не ту, которую мне нашептывают. Я голосую за жизнь вместо суррогата. Пусть даже эта жизнь по-дурацки смеется, когда у встречающихся в больничном коридоре людей неуклюже бряцают банки дренажных систем:

—Тузик, фу, — сводит брови один, подтягивая силиконовую трубку.

—Ничего-ничего, это мой кусается, — подхихикивает другой.

Как удивительно верно названы нулевые тучными. Это ведь не про упитанность и достаток, а про то что все заволокло какой-то хмарью. Нулевые — это выдохшиеся девяностые, прикрытые в самых стыдных местах фиговыми листочками (да-да, нефтедолларами). Оказалось, что в первое постсоветское десятилетие — потрясающее своим потенциалом и энергетикой — никаких действительно важных проблем мы так и не решили. И в новом столетии нам не из чего лепить будущее. Нулевые — это затянувшаяся пасмурность. Не случайно ведь Иванов напишет потом свое — нет, наше общее — «Ненастье». А пока одни защищаются от этой пасмурности пестрыми дизайнерскими зонтами и гламурными резиновыми сапожками, а другие — грустно-смешным «Тузик, фу». Кому, что выпало.

Вот с таким видением я и еду в Питер. Болезнь из меня вырезали. Предрассудки, хочется верить, тоже.

С медиахолдингом, где я стажировалась, и где меня ждали после всех передряг, у меня — такой досадно новой — больше не складывается. И с другой постоянной работой тоже. Святой корпоративный дух отныне не завораживает. Форматы и направления на меня не налазят. С тех пор я вечный внештатник. И таких со мной, уволившихся, но чаще уволенных в запас, очень много.

Ведь о чем я пишу? Я пишу о детдомах, в которых заказывают у благотворителей мебель — по параметрам точь-в-точь такую же, что проходит по госзакупкам. Я пишу про то, как подонок, провозгласивший себя звонарем, пытается отобрать квартиру у родной дочери, записав ее благодаря знакомому врачу и энной сумме в сумасшедшие. Я пишу про то, как женщина отработав 20 лет в дирекции по содержанию общежитий, бомжует с ребенком по подвалам, потому что их аварийную общагу расселили, а нового угла не дали. Я пишу про то, какими удручающе повторяющимися трагедиями оборачиваются платные роды в роддоме, главврач которого пребывает в близком родстве с председателем Комздрава.

Слишком многим время небрежно бросило на ходу: «Всем спасибо, все свободны». Глупо делать вид, что послышалось. Второй раз себя не обманешь — ведь про свободу еще ранее объявили — в опьяненные девяностые, похмельные двухтысячные только повторили. Самым непонятливым.

Но вот и он — конец прекрасной эпохи. Теперь уже во всех кинотеатрах страны. И как там? «Зоркость этой эпохи корнями вплетается в те времена, неспособные в общей своей слепоте отличать выпадавших из люлек от выпавших люлек».